|
Хочу предложить читателям форума свою статью, которая была опубликована несколько лет назад в православном журнале "Батя". Она про войну, про любовь, про детей, про отцов....
«Шура!
Нет на свете больше моего дорогого Виктора, моего ненаглядного мужа и твоего брата. Получила известие из штаба о его смерти в бою. Как мне пережить, не могу сейчас представить, но все стало как в тумане, хожу и не пойму в чем дело, но в случае прошу – не оставь ребятишек. Работу бросила, вся моя жизнь протекала в нем, а теперь у меня отняли все, ничего не осталось, для чего мне жить, если все пусто. Сообщи остальным. С приветом, Феня. Пиши. 28.08.1942 г.»
Это бабушкино письмо несколько лет назад принес нам дальний родственник. И я вспомнила, как, будучи нормальной советской школьницей девяти лет, как-то радостно спросила у бабушки:
- Бабуля, а ты радовалась в День Победы?
- Я? Да я выла в День Победы…
Ответ был для меня настолько неожиданным, что я подумала, что бабушка сошла с ума. Как же можно не радоваться такому празднику! Все целуются, я по телевизору видела. Нас в школе учили, что все радуются! Марши звучат, песни! И уже чуть менее оптимистично я решилась спросить:
- Почему?
- Да как же… Ко всем мужья возвращаются, а я одна, с четверыми. Помню, поставила их перед собой, и не знаю, как дальше жить…
Мозг девятилетнего ребенка из стандартной советской семьи не мог вместить этого ответа. Но тогда я подумала, что вот когда я вырасту, у меня тоже будут дети, я вернусь к этой мысли…
В одиннадцать я начала расспрашивать. Получила скупой рассказ о том, что бабуля осталась вдовой с четырьмя детьми в возрасте 26 лет. Детям было 6, 5, 3 года и 5 месяцев (моя мама). Я еще тогда зареклась, что когда мне будет 26 лет, я посмотрю на эту ситуацию взглядом ровесницы…. Мне 42, у меня один сын, и мне до сих пор страшно, когда я себе это представляю…
И вот я держу в руках полуистлевшие треугольники – письма с фронта. Мне страшно их открывать, мне больно их читать. По сравнению с той ужасной мясорубкой, в которую вовлекла людей война, все наши сегодняшние проблемы кажутся мне мелкими, мещанскими и пошлыми.
Я представляю себе свою бабушку – молодую 25-летнюю беременную женщину с тремя детьми, деда, который переживает за оставшуюся дома семью и в письмах пытается воспитать и поддержать свою любимую жену…
«Здравствуй, Феня!
Из деревни перевели в казарму, в остальном все по-старому, в 9 ч. завтрак, в 4 ч. обед, в 8-9ч. вечера ужин. Больше никаких дел. Хлеба дают 750 гр., варят мясной суп с ячневой крупой. Пища не очень разнообразная, как видишь, но я сыт. Записался в одну Зуевскую библиотеку, беру книги, читаю Пушкина, Горького.
Часть наша минометная.
Сестра пока ничего не писала. Как твои дела? Родила ли? Здорова ли? Как чувствуют себя Николай, Вадим и Валентина (дети – прим. мое). Ты, главное дело, Феня, не унывай, иначе хуже будет… Пиши по адресу… Виктор.
12.03.1942.»
«Здравствуй, Феня!
Адрес опять изменился. Пишу четвертое письмо. Получил твое первое письмо от 14 марта. Вот что, милейшая, я давал тебе единственный совет, и это пожалуй, единственный разумный совет, который я тебе могу дать, а ты отнеслась к нему, судя по письму, не серьезно
Не считай меня человеком поверхностным, меня беспокоило и беспокоит главным образом (и в первую очередь) твое душевное состояние, поэтому я тебе и советовал направить всю свою волю на сохранение спокойствия и душевного равновесия, а ты (извини за неуместную ругань) распустилась. Да, да. Надо уметь управлять своими чувствами, черт возьми, иначе ты погубишь и себя и семью! Тебе пора бы знать, что не умею я в любви объясняться, скажу только, что ты никогда не смогла бы найти мужа с более честным образом мышления, а при нашей с тобой жизни это было самым главным!
Ученикам я в ближайшее время напишу. И молодцы же они! Уж я не знаю, право, как их благодарить. Буде придется мне очень тяжело, буду помнить о них и о том, что ты не одинока…
Кое-что о себе. Я, так сказать, повышен в чине. Командир отделения топографо-вычислительного взвода артиллерийской части… Вчера ночью пришлось пройти пешком километров 20, в очень сильную метель. Уж так мне пригодились носки, рукавицы и валенки! Скоро, по всей вероятности, получим обмундирование…
Как твои роды? Неужели до сих пор не родила?
Пусть мне что-либо «напишут» Валя, Вадим и Николка, кто их сажает на печку? Берете ли в столовой суп? Пусть они будут веселы и не забывают меня.
29.03.1942.»
Моя мама родилась 16 марта 1942 года.
«Здравствуй, Феня!
И все твои письма получил, и телеграмму получил. Привет Ольге от незнакомого отца. Увижу ли ее? Две недели ничего тебе не писал. Видишь ли, хочется написать тебе большое письмо, … да как-то не получается.
Ты пишешь в первом письме, что чуть не дошла до умопомешательства… Не говорю, что ты преувеличиваешь, в действительности, может быть, дело обстоит гораздо хуже, чем можно судить по письмам, но что же получится, если ты и дальше будешь ходить по канату между жизнью и смертью. А вдруг оборвется! Впереди тяжелый путь в 1, 2, а может быть, в 3 года. Не все дойдут до конца этого пути. Дойдем ли мы? Если исключить вопрос обо мне, то речь идет в первую очередь о тебе, а потом о детишках. Дойдете ли вы? Война есть война и нужно иметь в виду, что общее положение с необходимостью должно ухудшиться. В этих условиях, чтобы пройти тяжелый путь, нужно к жизни относиться спокойно, рассудительно и деятельно. Хватит ли в тебе внутренних сил? Читаю твои письма и думаю – не хватит, не дойдете, не дотянете… В воображении рисуется болезненно-грустная картина возвращения домой, где была семья! Не говоря уж об умопомешательстве, но разве нельзя было подумать раньше как добраться до роддома и предотвратить весь этот кошмар! Эх, Феня!
Не жертвовать надо собой во имя детей, а беречь себя. Надо сделать так, чтобы жизнь ваша состояла не из цепочки несчастных случаев, а из цепи счастливых случаев, больших или маленьких. Только в этом случае будет гарантия, что вы пройдете предстоящий тяжелый путь без потерь, а пройти надо…
Виктор.
11.04.1942»
«Здравствуй, Феня!
Нахожусь в 4-хдневной командировке в Сухоничах. При отправке с передовых в самый последний момент получил твое письмо, писанное в Зуевку. Зря ты меня ругаешь. Писал несколько писем в Кологрив на Ольгу Ивановну, 2 письма в Гороховец, 3 в Горький, а от тебя все нет никаких известий. … Буду надеяться, что у тебя сравнительно все благополучно. Помочь ничем не могу. Целую ребятишек. Будьте здоровы. Через два дня опять буду на передовой, опять буду бить немцев и ждать от тебя писем. С приветом. Виктор.
22.06.1942.»
«Здравствуй, Феня!
Письма от тебя идут хорошо, получил письмо от 13.7.42. Рад, что у тебя все сравнительно благополучно, и детишки здоровы, и сама толстеешь, и даже есть перспективы на будущее…
Ты как-то писала о настроениях колхозников. Удивительного ничего нет. И здесь наблюдается такое явление: в тех деревнях, где хозяйничали немцы, жители ласковы, приветливы и готовы нашим бойцам отдать все, в тех же деревнях, в которые немцы не заходили, жители, не смотря на то, что имеют полный достаток, чем-то недовольны, злы и готовы за пол-литра молока с бойца шкуру содрать. Короче говоря, людей учит сама жизнь…
Ты спрашиваешь, мы немцев бьем, или немцы нас. Я уже тебе писал, что на нашем участке в течение недели шли ожесточенные бои. У немцев в результате вырвали очень выгодный в военном отношении рубеж и заняли несколько деревень. Я, так сказать, получил боевое крещение. Должен сказать, что когда бомба свистит над твоей головой, потом взрывается в 15 шагах, свистят осколки, сыплется земля, стонет и кричит раненый сосед, то ощущение самое мерзкое, просто боль в груди. Но пока я жив и здоров, и нахожусь, как и раньше, в относительной безопасности. Сейчас наша часть на отдыхе, км в 20-25 от фронта…
Не страшась военной цензуры, целую не только ребятишек, но и тебя.
Ребятишкам рисую лес, в котором сейчас живу…
Пиши. Виктор. 20.07.1942.
Дедушку я, естественно, никогда не видела. Я знаю его по двум – трем фотографиям, которые остались у бабушки. Но выросла я с полным ощущением, что дедушка где-то рядом. Бабуля часто вспоминала о нем, разные мелочи, случаи. И только теперь я понимаю, что всю жизнь она жила как будто с ним. Бабушка умела нам, внучкам, так передать память о нем, что мы (я и две мои двоюродные сестры) никогда не забывали, что у нас был дедушка, точнее сказать, есть дедушка, только он не вернулся с войны. Мы знали, что он был талантливый, подающий надежды математик, мы знали, что он был очень независимый, самостоятельный, и в полном смысле слова глава семьи. И что он расписался с бабушкой только накануне ухода на войну. А до этого говорил «Что я, скотина какая, меня переписывать? Я добровольно со своей женой живу». Был чрезвычайно порядочный и честный, до щепетильности. Мог подобрать на улице нищего, привести его домой, напоить-накормить, а зачем? — поговорить. Интересно, что бабушка все это воспринимала как должное, и никогда ни в чем его не упрекала. И рассказывала об этом как о само собой разумеющемся. Дед был абсолютно непререкаемым авторитетом для нее во всем. Еще она рассказывала, что обдумывая задачу по математике, он мог пройти мимо собственной калитки. Жили они небогато, если не сказать, бедно. Дед сначала учился, потом стал учителем. Но те годы, которые бабушка прожила с дедом, она всю жизнь вспоминала как самые счастливые.
За свой упертый характер, не смотря на очевидные успехи в науке, после окончания университета дед был направлен учителем математики в Кологрив. Ученики его очень любили все, а он — их. Детей мой дед вообще очень любил и хотел, чтоб в его семье их было много. В принципе, за семь лет совместной жизни они с бабушкой успели родить четверых. А если б не было той войны?
Дед был убит 8 августа 1942 года, под Смоленском…
«Здравствуй, дорогая Шура!
Спасибо и большое спасибо за твое письмо, оно меня больше обрадовало, чем перевод. Но и за перевод, конечно, большое спасибо. Ответить не смогла, потому что болела, все после нервной горячки никак не поправлюсь. Забыть о Викторе не в силах, как не пыталась, ничего не выходит кроме слез. Ведь ты пойми, моя дорогая Шура, я его любила больше жизни, я ничего для него не жалела, и вдруг его не стало. Моего милого, ненаглядного Виктора, у меня отняли всю жизнь, все, чем я жила, отняли отца у моих деток, которые не успели еще и пожить с ним как следует. Его образ до сих пор у меня перед глазами, до того сильно мое горе, что на части себя готова разорвать. Шура, милая Шура, так тяжело, не могу даже описать. Верно, и тебе досталось в жизни много горького, но ты все-таки человек со своими взглядами, а мне труднее, потому что жила я глазами Виктора. Для меня он был всем, и отцом и матерью, а теперь сразу одна! Он мне в каждом письме велел беречь детей, но у меня сил не хватит одной на четверых. Получила еще открытку от его товарища, он пишет, что их убило воздушной бомбой, четверых и похоронили в одну могилу в молодом зеленом лесу. Шура, представь себе, с каким трудом я пишу тебе письмо. За каждое слово у меня сердце словно ножами режут, а слезы застилают глаза, мешают смотреть и писать. Шура, вероятно придется слечь в больницу, писать пока воздержись, а возможно направят в Горький, в общем, ждут главного врача, очевидно, мое состояние очень плохое. О работе в таком состоянии нечего и думать. Пока все! С приветом. Ребятишки здоровы, находятся у знакомых. А что переживает мать – ужас! Жаль ее, столько вырастила – для кого и чего? И нет радости.
Привет Фае, Пете. Феня.
6.10.1942.»
Когда я читаю это письмо своей бабушки, я понимаю, что такое настоящая любовь. Это когда ты живешь глазами своего любимого! Это когда он для тебя – и отец, и мать! Невольно задумываешься – а так ли мы любим друг друга сейчас? Не слишком ли мы увлеклись этой бесконечной гонкой за установлением равных прав, разграничением обязанностей, дележом имущества и детей? Умеем ли мы жить так, чтобы всего себя отдать без остатка своей половинке? Что нам нужно для того, чтобы наши очерствевшие в погоне за материальным благополучием души снова научились любить? Неужели война?
Бабушка так никогда и не вышла замуж, хотя была женщиной красивой, интересной, и предложения от мужчин у нее были. Она всегда говорила: «Мне никто был не нужен, кроме Виктора». И только сейчас я понимаю, насколько мудрой женщиной была моя бабушка, хоть и абсолютно неприспособленной к жизни. Она подняла четверых детей, она бралась за любую работу, чтобы только прокормить их, она сумела не просто вырастить их, но и дать им образование. (К сожалению, Николка, как называл его дед, имел врожденный порок сердца, и очень рано умер…) А главное – все ее дети (моя мама, и мои дядя и тетя) всегда с любовью и глубочайшим уважением вспоминают своего отца, хотя почти не знали его (а моя мама так и не знала совсем). Бабушка сумела воспитать своих детей просто примером их отца, его авторитетом, его личностью! При том, что самого его не было рядом все эти годы…
«Здравствуй, Шура!
Сообщаю, что проездом из Германии в Киров заезжал ко мне Володя. Была очень рада ему, что не забывает, где я живу. Выглядит прекрасно, но настроение неважное. Ужасно хочется в отпуск, но его не отпускают… Моими ребятишками остался очень доволен, особенно Ольгой, она до самого конца не отходила от него. Ужасно жаль было расставаться, но ничего не поделаешь. Живем пока ничего… Ребята перешли в классы отличниками. В этом году Оля пойдет в школу, ей уже семь лет, так что учиться будут все четверо. Будут деньги – сфотографирую всех, и пришлю фото.
С приветом Фае и Пете. Пишите! Феня.
22.08.1949 г.»
Мой дед, Дмитревский Виктор Васильевич, закончил Нижегородский университет, там же училась моя мама, я и сейчас учится мой сын. Памятная доска с фамилией нашего деда там есть. И все. А еще «династия» математиков. Мой дед – моя мама – я — мой сын. Хочется думать, что память о дедушке будет храниться в нашей семье еще долго, что над письмами с фронта поплачут и мои внуки тоже, и что способность любить – это качество, которое будет и дальше передаваться по наследству в нашей семье. Ну, и способности к математике тоже.
Наверное, теперь я только начинаю понимать, какая сильная любовь связывала моего деда и бабушку. И еще я знаю, что настоящую любовь ничто не может убить. Даже война.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
